Разлука [=Зеркало для героя] - Рыбас Святослав Юрьевич

Пшеничный выпил, размяк, прислонился к стене.

— Похорошело? — спросил Немчинов, и оба посмеялись просто так, от радости.

— Сейчас поешь, — сказал Немчинов. — Я тебе твоих родителей покажу. Отца утром вызвал, чтобы с матерью побыл. Гуляют. Мать счастливая: жена начальника! Хороший мужик, он напишет. И роман, и что хочешь. Про гидростанции ты рассказывал, ты не помнишь. Когда с «моллюсков» шли.

— «Баб не видел я года четыре!» — спел Пшеничный.

Немчинов закатился радостным смехом, счастливый оттого, что есть кто-то помнящий рядом с ним. Помолчали.

— Рассказывай, — сказал Сергей. — Как ты тут?

— Я тут бог, — сказал Немчинов, — творю. Спасаю. Сегодня Федьку на шахту не допустил — он теперь живой, — на воскресник патефон принесет. Пластинки хорошие. Танцы-шманцы… Бандитов поймали — мужики при деньгах: пиво будет. — Помолчал, подумал, вспомнил. — А, да, денег возьми сразу. А то мало ли… — Вытащил из кармана сложенные в пять раз сторублевки, другие деньги, помельче. — Я, правда, сегодня мотоцикл взял. Машина — зверь! «Киевлянин». А. Ты видел…

Сергей благодушно ухмыльнулся.

— А про деньги не думай. Я каждое утро к Тюкину: «Инженер! Горняк!» И сотня в день. Как у настоящего стахановца.

Сергей засмеялся, взял деньги.

— Знаешь что… — Немчинов вдруг заговорил быстро, занервничал, встал. — У меня, по-моему, крыша потекла. — Постучал себя по голове. Ты тогда сказал, ты не помнишь. «Пробка пока она не погружена полностью, будет плавать на поверхности. А если ее погрузить — вытолкнется сама…» Я пас. Я утонул. Все нервы поверху. — Провел себя по руке. — Хожу навзрыд Они не помнят ничего. Ни зла, ни добра. Как градусник: температуру набил — стряхнул — и нет ничего. Мертвые оживают живые — как мертвые, каждый день заново. Вымотали меня. Все можно, понимаешь? А следа не остается. Я даже узнать не могу: выжил Федька или нет.

«Помните, Джемс! — Поднял палец и пересказал чужим голосом: — Дружба народов России и Америки — это самый важный вопрос, который стоит сейчас перед человечеством!..» — Объяснил: — Это мы в кино ходим. Двадцать девять раз! «Встреча на Эльбе». «Андрей Иваныч, не могу же я с первого дня!» А я ее как себя знаю! — Посмотрел не на часы даже, куда-то вбок, определил: — Немцев увезли. Сейчас на воскресник повалят… — Помолчал. — Завтра тебе костюм бостоновый возьмем… Я без примерки не стал брать.

Пшеничный слушал молча, серьезно, думал.

— А «Пьяную» я взорву, — сказал Андрей. — Сразу надо было. Один раз Тюкина в полвосьмого поднял, в шахту засунул. Все, пласты выработанные, крепления аховые, шахта-то дореволюционная, ее даже фашисты не разрабатывали! Подъездов нет, два с половиной километра до путей, что! Немцы туда расстрелянных сбрасывали, в шурфы, а дети потом эти трупы на телегах возили, за город! Показал, убедил. Да. Пошли в шахтоуправление, закрывать… «Алексей Николаевич, вам телеграмма!» От гиппопотама. И опять: «Стране нужен уголь, провокатор-диверсант!» Я и запил! Бухареву морду набил. Во, — показал сломанный зуб, махнул рукой. — Потом бросил. В церкви даже был. Сейчас собрался. Обязал себя: с утра — докладная. Чтоб не сдохнуть. Запалов насобирал, взрывчатки, — показал на ящики. — Взорву!

— Взорви, — спокойно сказал Пшеничный.

— Так они в три смены пашут! Не успеть! Пересменка со второй на ночную десять минут: одни наверх — другие в ламповой! С людьми взрывать придется.

— Какие же они люди?

Андрей замолчал, смотрел.

— Какие люди, Андрей?! Ты что?! — засмеялся Пшеничный.

Это игра

— Это игра! — говорил Пшеничный. — Тебе даны условия и потрясающая возможность каждый день вести себя по-разному.

— Нет, я понял! — кивал Андрей.

— И это фантазия, призраки, — показал Сергей на народ, идущий к воскреснику. — Книжка про послевоенную разруху. Можешь взять карандаш и написать новый текст поверх печатного!

— Или кино, — сказал Немчинов.

— Возьми пистолет и стреляй в действующих лиц, — подхватил Сергей. — Завтра кто-то сменит экран, и кино начнется заново. Это было давно, поэтому ничего этого нет!

— Как градусник, — сказал Немчинов.

— Ты забыл отключить мозги и нервы, вот и все! Ты хочешь двинуть день, ты хочешь «знать», ты ждешь результатов… А задача наша — выжить!

— Когда я сидел два года, — сказал Немчинов, — я же просто ждал, когда они пройдут.

— А здесь проще! — опять подхватил Пшеничный. — Хочешь взорвать — взрывай! Убить — убей. Потому что завтра твой убитый встанет и пойдет и будет верить в то, во что вчера, не вспомнит ни зла, ни добра и никогда не поверит грядущим переменам, ты понял сам, ты сам сказал!

— А если я ее взорву, — Немчинов остановился, — и день не повторится? Если двинется?

— Ты же этого хочешь.

— А вон. — Немчинов толкнул Пшеничного. — Пацана в красной майке видишь? Знаешь, кто это?

— Кто?

— Я.

Немчинов-маленький сосредоточенно ковырялся в пластинках.

Жизнь

Люди высаживали деревья, которые потом, через тридцать лет, будут стоять в городе мощной стеной, крепкие и красивые в своей благополучной зрелости. Тут же придумывались и обсуждались возможные названия будущей аллеи, как-то: «Имени победы Китайской революции», «Имени позора палачам Хиросимы», «Имени семидесятилетия И. В. Сталина». Все они по тем или иным причинам отклонялись, но обсуждались горячо и всеми без исключения. Иное название вызывало смех и шутки по адресу «автора», но всем было интересно.

Попыхивали на привезенных столах самовары, у которых хлопотали старухи с детьми, дожидался своего часа патефон и стопка потрепанных пакетов с пластинками. Высаживали в два ряда прутики саженцев, выдерживая ранжир, удобряя и поливая их.

Сергей прошел весь ряд работающих, разглядывал людей, не стесняясь, в упор. Изрядно захмелевший, свободный.

— А то ж все одно, — объясняла внуку бабка с корявыми коричневыми руками, аккуратно высаживая тонкий прутик саженца. — То дерево. Будет расти, расти и вырастет. Потом уйдет в землю. А в земле станет углем. А Саша вырастет большой и будет, как папа, уголь добывать. И Сашин внук будет добывать… Хорошо держи…

— А сейчас лопату сломает, — сказал Немчинов, подтолкнув Сергея.

И действительно, старый навалоотбойщик, мимо которого они проходили, немедленно хрустнул лопатой и чертыхнулся на два обломка, оставшиеся в его руках.

— Плохо, — сказал Пшеничный так, чтобы услышал тот. Старый навалоотбойщик оглянулся на него и развел руками:

— А кто же ее зробив!..

— Не знаю, не знаю, — сказал Сергей и пошел, не оглядываясь, оставив навалоотбойщика в недоумении.

Они подошли к столам, где была расставлена еда. Немчинов старался не смотреть на секретаршу, которая испепеляла его глазами. Он молчал, она спохватилась:

— Ой, горчичку забыла!..

Пшеничный с интересом, как когда-то Немчинов в первый раз, посмотрел на нее, но Андрей оттолкнул его от стола, бросил секретарше хмуро:

— Обойдешься! — Ушел, оставив ее донельзя удивленной. Маленький Немчинов упал, и Роза кинулась к нему. Ахну-подняла, утерла слезы и сопли, сунула ему в рот кусок хлеба с икрой, чтобы не плакал.

Немчинов увидел, как смотрит на Розу Пшеничный, улыбнулся:

— О, ты поплыл. Иди посиди, сейчас родители придут.

Сергей сидел у полуторки и увидел своих отца и мать. Мать была счастлива, что идет рядом с таким красивым и важным мужем. Они прошли совсем близко.

— Смотри, переписать дали, — услышал Пшеничный за спиной, оглянулся: две девушки стояли за ним. У одной в руках был листок с текстом. Они не заметили Сергея.

— Только Вальке не говори. Есенин. Непонятно? Давай прочитаю. — И, откашлявшись, вполголоса прочла: — «Выткался на озере алый свет зари…».

Пшеничный слушал Есенина, который здесь звучал иначе, чем в «той» жизни, удивился, потому что стихотворение было действительно живым и неожиданным оттого, что читали его вот так, несмотря на запрет, открывали для себя… Убаюканный течением стиха, уснул.